03.03.2009
Автор: Шайдурова Галина Александровна

  В какой мере становились невыносимыми условия для заключенных, можно судить по тем протестам, которые имели место в Иркутской тюрьме практически на протяжении всего исследуемого периода. Одним из самых распространенных видов протестов заключенных тюрьмы являлся побег. Нередко уголовные арестанты присоединялись к протестам политических или, зная о готовящемся побеге, содействовали ему. Для заключенных в тюрьму побег признавался серьезным преступлением. Взыскания за покушение на побег или совершение побега были строги: заключение в отдельную камеру, наложение оков на лиц мужского пола[1]. В отчетах Главного тюремного управления побеги распределялись по категориям: из тюрем общего устройства, из каторжных, из тюремных больниц, тюремных дворов, во время проведения наружных работ. Сопровождались побеги насилием над стражей, подкопами, подкупом, содействием стражи[2]. Из Иркутской тюрьмы, как и из любой другой тюрьмы, были удачные и неудачные побеги. В 1879 году Смотритель Иркутского замка доносил экспедиции о ссыльных, что при возрастающем потоке арестантов конвой не может справляться со своими обязанностями и побеги из тюрьмы становятся рядовым явлением, происходят ежегодно[3]. Побеги государственных преступников, в отличие от уголовных, были спланированы, к их осуществлению привлекались силы извне (партийные организации с воли, родственники, знакомые). Практически все побеги совершались из-за нарушений должностных инструкций тюремной администрацией, вызванных халатным отношением к своим обязанностям или сознательным вступлением в сговор с готовящими побег арестантами. Увеличение потока арестантов во второй половине XIX столетия было вызвано усилением революционной борьбы и деятельностью организаций революционного народничества. Некоторые типичные и яркие представители этого движения оказались в 80-е годы XIX столетия в Иркутской тюрьме. Елизавета Ковальская-Солнцева и Софья Богомолец в 1881 были помещены в Иркутскую тюрьму, с ней у заключенных будет связано несколько моментов их арестантской жизни, в том числе и побег 1882 года. Ко времени заключения в Иркутскую тюрьму, за спиной у Ковальской и Богомолец был большой опыт противодействия режиму. В 1881 году Ковальская – одна из основоположниц организации «Черный передел» –осуждена в Киеве за активную революционную деятельность на бессрочную каторгу. По дороге на Кару она бежала из пересыльной тюрьмы, была возвращена на каторгу, откуда отправлена в Иркутск за участие в тюремном бунте.
Побег является одной из сложных и опасных форм протеста. Пустившийся в бега арестант должен иметь необходимую сумму денег, вещи, продукты. При знакомстве с донесениями Иркутского Полицмейстера о побеге и розыске Ковальской и Богомолец, можно сделать вывод о том, что он был спланирован и осуществлен с помощью лиц, находящихся на свободе. Арестантки бежали вечером, их отсутствие было обнаружено при вечерней поверке. Обе женщины были выпущены из ворот разводящим караульной службы рядовым Иркутского батальона Дмитрием Здышевым, который подумал, что арестантки – гости надзирательницы. Смотрителем тюремного замка были разосланы приметы бежавших, благодаря которым можно было сделать словесный портрет революционерок: «Софья Богомолец: 26 лет, рост 2 арш. 4 верш. (159 см), волосы черные, глаза темно-карие, нос курносый, рот небольшой, цвет лица бледно-желтоватый, с малыми угрями на щеках. Елизавета Ковальская: 28 лет, рост 2 арш. 2,5 верш. (157 см), волосы темно-русые, глаза темно-карие, нос небольшой, рот малый, лицо совершенно чистое»[4]. К Старшему Чиновнику Особых поручений Осташкину, который производил следствие, приходила различная информация, например: «Вечером 17 февраля на дороге у мальтинской мельницы встречены две женщины, которые представились богомолками». Есть основания предполагать, что это были бежавшие.
Через 10 дней Ковальская и Богомолец были обнаружены полицейским приставом Добромысловым на 2-й Иерусалимской улице в доме Терентия Бабичева. Хозяин выдавал женщин за жену и сестру. Чтобы предотвратить возможный побег, дом был оцеплен, а в квартиру тайно были отправлены унтер-офицеры под видом гражданских лиц. Одного из находившихся в доме в момент задержания, Петра Федорова, заметил Полицмейстер: «Войдя в квартиру, увидел Богомолец и Ковальскую и полулежащего молодого человека с заряженным револьвером, он предал оружие, представился, передал бумаги»[5]. Таким образом, побег Ковальской и Богомолец оказался неудачным. Можно сделать следующий вывод: поток арестантов в Иркутск заставлял полицию формировать службу доноса, для того чтобы намерения индивидуального и группового побегов были известны администрации тюрьмы и принимались необходимые меры по предотвращению последних.
Ковальская вновь была отправлена на Кару, откуда ее перевели в Верхне-Удинскую тюрьму, а за попытку очередного побега была отправлена в Горный Зерентуй. Впоследствии ее выпустили на свободу, и бывшая заключенная, выйдя замуж за австрийского подданного, уехала в Австрию. В Швейцарии вступила в ПСР, в Россию вернулась в 1917 году.
В побегах государственных преступников нередко принимали участие уголовные. Иногда ими пользовались в качестве рабочей силы или источника информации, иногда – чтобы заинтересовать в умалчивании от тюремщиков информации о готовящемся побеге, которую уголовники могли узнать случайно. В 1880 году был осуществлен групповой побег из Иркутской тюрьмы государственными преступниками в количестве восьми человек. В их числе: И. Волошенко, Г. Иванченко, Н. Позен, И. Тищенко, Яцевич, И. Фомичев, Г. Попко и А. Калюжный. Первыми, кто описали этот побег в 1923 году в журнале «Каторга и ссылка», были В. Дебагорий-Мокриевич и Р. Стеблин-Каминский. Владимир Дебагорий-Мокриевич, скрываясь в Иркутске, заранее был посвящен во все детали побега. Весьма интересно обращение к этим событиям через призму воспоминаний содействовавших побегу и официальных донесений тех, кто по долгу службы занимался поиском беглецов и расследованием этого дела. Я. Белый был переведен в тюрьму в 1880 году и оказался свидетелем подготовки побега: «Ночью в камере я увидел несколько человек, которые несли в поле халата и в мешках что-то тяжелое и высыпали принесенное под нары. Когда я спросил у Иванченко, что это значит, он мне ответил, что арестанты делают подкоп для побега»[6].
Подкоп велся из больницы, план был разработан уголовными арестантами, «старожилами» Иркутской тюрьмы. Больничную камеру выбрали не случайно: она была крайней в тюремном корпусе и наружная стена близко подходила к наружной ограде, за которой начинался двор и квартира Смотрителя. Таким образом, подкоп велся, начиная с больничной камеры, проходил под внутренней тюремной оградой, через двор Смотрителя к коридору его квартиры и заканчивался в чулане. Вопрос о том, кому бежать, был решен так: преимущество имели бессрочные каторжные (Попко, Фомичев, Тищенко), конечно же, большую роль играла сила, ловкость и надежность – в этом отношении выбор был сделан в пользу срочных каторжных (Волошенко, Яцкевич, Иванченко). Для беглецов была подготовлена одежда, один из заключенных приготовил красный околыш на фуражку, из пледа была приготовлена женская одежда. День побега, 6 февраля 1880 года, был праздничный, по сообщению уголовных у Смотрителя тюрьмы должны были собраться гости, это был удобно для побега. Попко и Фомичев при выходе из «смотрительного» чулана должны были идти как мужчина и дама. В официальных источниках по данному делу, находящихся в Государственном архиве Иркутской области, имеется телеграмма полковника Янковского, отправленная в Петербург 8 февраля 1880 года: «Сегодня утром обнаружено, что после вчерашней поверки из тюремного замка через подкоп бежали каторжные государственные преступники, производится розыск, наряжено следствие»[7]. Р. Кантор в статье «Побег из Иркутской тюрьмы» обращает внимание на то, что дата и время побег (после «вечерней поверки», т.е. 7 февраля) не совсем точны. В первую условленную ночь, т.е. 6 февраля, бежали шестеро: Волошенко, Иванченко, Тищенко, Яцевич, Фомичев и Попко. Так как побег на следующий день не был раскрыт, то в следующую ночь, 7 февраля, бежали Позен и Калюжный. 8 февраля должна была отправляться очередная партия арестантов, но побег был раскрыт.[8] На воле арестантов ожидал В. Дебагорий-Мокриевич: он передал деньги, вещи, сведения. В донесениях Смотрителя Иркутской тюрьмы содержится опись вещей и деньги, которые были отобраны при задержании и обыске: «овчинная черная шуба, визитка, брюки, часы золотые, золотой перстень»[9]. У беглецов имелся план – идти к Иркуту, в сторону китайской границы. Однако арестанты не рассчитали своих сил, и, проделав путь длиною несколько верст, уставшие, они решили пройти прямо по тракту, на Усолье, но в первом же кабаке и были взяты. Этот побег, как и все остальные, стал предметом тщательного расследования. В Иркутскую тюрьму был отправлен Чиновник особых поручений Осташкин. В ходе расследования были обнаружены факты проявления халатности и попустительства со стороны тюремной администрации в содержании заключенных. В камерах для государственных преступников полы не были укреплены – это и дало возможность производить подкоп в больничной камере, а выносить мусор – в камеру здоровых государственных преступников, поднимая половицы под нарами. Вследствие переполненности камер, отсутствовала дифференциация арестантов: каторжные находились вместе с административно-высланными и государственными преступниками. Каторжане содержались без ножных кандалов, имели собственную одежду. Поверки государственных преступников производились не по спискам, а счетом, и 7 февраля она не велась, причем поверку делал не смотритель тюрьмы, а помощник, без присутствия военного караула. Государственные преступники имели возможность самостоятельно перемещаться из камеры в камеру. Именно поэтому, когда обнаружился побег, Смотритель тюрьмы и помощник начали искать по всем камерам, не зная точно, где должны быть бежавшие[10]. Яков Белый вспоминает: «Вошли в камеру смотритель и надзиратель, смотритель выглядел оробевшим и растерянным, повторив перекличку, упавшим голосом произнес: «Видно их нет, видно они убежали, не может быть, чтобы вы не знали» – и понуро вышел из камеры»[11]. Как отмечалось, часто побеги поддерживались не только с воли, но и работниками тюрьмы, которые вступали в сговор с бежавшими. В ходе следствия было выяснено, что один из арестантов, Иоганн Лейхнер, в ночь с 7 на 8 февраля находился в кухне смотрителя тюрьмы. Там была обнаружена шкатулка с кредитными билетами, которые Лейхнеру на расходы давал смотритель тюрьмы. Прямое отношение Лейхнера к побегу доказано не было, но сам факт нахождения арестанта в служебном помещении тюрьмы, при согласии должностного лица, дает основание говорить о возможности прямого или косвенного контакта Лейхнера с бежавшими арестантами[12]. Отмечаются контакты тюремной администрации с родственниками и знакомыми заключенных, эти контакты часто способствовали побегу. Мать заключенного Р. Стеблин-Каминского проживала недалеко от тюрьмы, имела возможность посещать сына 2 раза в неделю, приносила вещи и продукты. В следственных материалах указывается факт приема на квартире Стеблин-Каминской надзирателей тюрьмы, женщина имела возможность свиданий с сыном в доме полковника Янковского. Есть основания думать, что вещи, обнаруженные у бежавших, передала во время своих визитов мать Стеблин-Каминского. После совершенного побега эта женщина спешно выехала из Иркутска[13]. После поимки беглецы были закованы в ручные и ножные кандалы.
Одним из удачных побегов из Иркутской тюрьмы, который, как отмечает
Н. Шенмайер, можно рассматривать как «блестяще организованное мероприятие» – побег Марии Школьник в 1911 году[14]. Этот побег был результатом совместных действий ссыльных эсеров (Фиалки-Рачинской, Марии Спиридоновой) и социал-демократов (Краморова-Исаковича, Рундкевича), которыми были собраны деньги на осуществление этого замысла. Под предлогом болезни, Школьник была переведена в Иркутскую тюремную больницу, где ей была сделана операция. Несмотря на предупреждение агентов тюремной администрации о готовящемся побеге, он прошел успешно. В ГАИО в фонде жандармского управления находятся отчеты охранного отделения, они дают весьма обширную информацию о побеге и лицах причастных к нему. О том, что побег был тщательно подготовлен на воле, свидетельствуют донесения агентов охранного отделения. На Графо-Кутайсовской улице в доме № 40 проживал эсер «Самуиль», который вел переписку с Школьник. Жандармскому управлению были известны подробности осуществления возможного побега. По плану участники побега должны были собраться напротив тюремной больницы, ожидая условного сигнала: зеленая ветка, если все готово, белый платок, если выступать нельзя. Участники должны были отвлечь внимание часового у лицевого фасада ограды. Ключ от калитки, грим, мужское платье для Школьник должны были быть переданы заранее. Охранное отделение усилило наблюдение за тюремной больницей, но 15 июня побег не состоялся. 8 июля был задержан «Самуиль», при нем был обнаружен паспорт на имя Петровадзе и деньги в количестве 90 рублей. Одновременно с ним был задержан «Мигель» с нелегальным паспортом на имя Сирота. После того, как прибыли фотографии задержанных, «Самуиль» заявил, что лицо, изображенное на фотографии – это он, а именно – Григорий Моисеевич Краморов, ссыльно-переселенец, член социал-демократической партии, большевик. «Микель» – Саня Срулевич Конторский. «Микель» и «Самуиль» отвечали за финансовую сторону побега. Побег Марии Школьник произошел утром 16 июля 1911 года, помимо поддержки извне, содействие побегу оказывали сотрудники тюремной администрации. У Марии Школьник сложились личные отношения с надзирательницей Останиной, старшим надзирателем Гудь, у которого арестантка бывала на квартире. В сопровождении Останиной ей были показаны выходы из тюрьмы, расположение постов[15]. Находясь под покровительством надзирателей, Школьник имела деньги, пользовалась улучшенным столом, личными постельными принадлежностями, носила свое белье. Недостатка в общении с политическими не испытывала. Например, бежала М. Школьник в капоте одной из политических арестанток Изаксон[16]. Утренние и вечерние поверки арестантов в тюремной больнице производил старший надзиратель, обыски в женском отделении больницы были крайней редкостью, поэтому после побега в камере под матрацем были обнаружены коробка с гримировочным карандашом, а на столе – пузырек лака для грима[17]. Было установлено, что в день побега «Гудь открыл ключом калитку, громко сказал жене: «подожди, я схожу в тюрьму, к начальнику», направился к главному зданию, его жена остановилась у поста привратника, закрывая калитку спиной. Через незапертую калитку вышла одетая в серое женщина, села на проезжавшего извозчика и уехала по направлению к Рабочей слободе»[18]. Приказом Иркутского губернатора, против Смотрителя Иркутской тюрьмы Дмитриева, старшего надзирателя Гудь, тюремных надзирателей Широкова, Латышева, Шахерева, Останиной возбуждено уголовное дело. Мария Школьник выехала во Францию, а позже – в Америку.
Таким образом, побег как вид протеста у политических заключенных получает свое распространение в Иркутской тюрьме в периоды усиления деятельности революционных народнических организаций (80-е гг. XIX столетия.) и в начале XX столетия, в период формирования социалистических партий, которые использовали революционный опыт народнических организаций. Как отмечал Виленский (Сибиряков) в статье «Роль политической каторги и ссылки в русской революции», «тюрьма до периода Февральской революции была поистине одной большой подготовительной школой для основных кадров будущей революции – личные знакомства, обмен опытом, коллективная проверка опыта. Кому из нас пришлось побывать в Красноярской пересыльной, Иркутской тюрьме, Александровской каторжной, тот буквально видел всю ссыльную Россию»[19]. Обратившись к истории нескольких побегов из Иркутской тюрьмы, нельзя не увидеть, насколько изменяется уровень организации побегов. Объединенные в блоки, представители разных политических партий и беспартийные политзаключенные могли оказать достойное сопротивление режиму, совершая успешные побеги. Администрации тюрьмы приходилось работать в экстремальных условиях, ведь здания, где находились заключенные, не были приспособленными для размещения увеличенного потока арестантов согласно установленным нормам, их дифференциации по разрядам. Низкий профессиональный уровень тюремных служащих, невысокая оплата труда, слабое финансирование – все это привело в результате к провалу репрессивной политики царского правительства.

Примечания:

[1] Уставы о содержащихся под стражей и о ссыльных ГТУ СПб., 1908.
[2] Отчет ГТУ за 1911–1913 г. СПб., 1913. C. 15.
[3] ГАИО, ф. 21 оп. 3 д. 264, л. 3.
[4] ГАИО ф. 32 ОЦ оп.1 д. 130 л. 12.
[5] Там же.
[6] Я. Белый. Воспоминая ссыльного 80-х годов // Каторга и ссылка 1923, №6. С. 111–116.
[7] ГАИО, ф. 32, ОЦ оп. 1 д. 58, л. 6.
[8] Р. Кантор. Побег из Иркутской тюрьмы // Каторга и ссылка, 1923. №5. С. 181–184.
[9] ГАИО, ф. 32, ОЦ оп. 1 д. 58 л. 30.
[10] ГАИО, ф. 32 ОЦ оп. 1 д. 58 л. 71–72.
[11] Я. Белый. Воспоминания ссыльного 80-х годов // Каторга и ссылка, 1924, №6. С. 116.
[12] ГАИО, ф. 32, ОЦ оп. 1, д. 58 л. 75.
[13] Там же.
[14] Шенмайер Н.Г. Эсеры-каторжане Восточной Сибири (1907–1917). Иркутск: Ир. ГСХА, 1999. С. 107–138.
[15] ГАИО, ф. 600, оп. 1 д. 64 л. 14.
[16] Там же.
[17] Там же.
[18] Там же.
[19] Виленский Н.Н. Роль политической каторги и ссылки в русской революции // Каторга и ссылка, 1923. №5. С. 112.

Г.А. Шайдурова,
аспирант Иркутского государственного университета

Статья опубликована:
Сибирская ссылка: Сборник научных статей. – Иркутск, 2007. – Вып. 16. – С. 230–239.