| Главная » Статьи » Персонали |
Область бескорыстия
| 25.02.2010 Автор: Гольдфарб Станислав Иосифович В тот ноябрьский день 1977 года на историческом факультете открывали мемориальную доску и кабинет истории имени Ф. А. Кудрявцева. Он завещал родному факультету свою библиотеку. Уникальное собрание, насчитывающее тысячи томов научной литературы, редчайшие издания, подобные «Атласу Ремизова», теперь становились доступны всем. С утра в гуманитарный корпус университета тянулись вереницы людей. Они толпились в вестибюлях, коридорах. Стояли группами выпускники разных лет. Несмотря на все различия, было у них одно общее, что единило и привело на факультет. Все они учились у профессора Федора Александровича Кудрявцева, жизнь которого отозвалась в их судьбах. За три года до описываемого события в Иркутск приехал академик А. П. Окладников. Предстояла встреча с учеными Восточно-Сибирского филиала Сибирского отделения АН СССР. Его ждали. Десять ведущих авторов опубликованной «Истории Сибири» были выдвинуты на соискание Государственной премии СССР 1974 года. В числе их и Кудрявцев. Тогда-то и были сказаны А. П. Окладниковым эти слова: «Федор Александрович Кудрявцев – патриарх сибирской советской исторической науки». Патриарх, между тем, не написал ни одной диссертации, а степень доктора получил на восьмом десятилетии жизни. Что же тогда имел в виду академик, столь высоко оценивая иркутского ученого, – его вклад в создание многотомной «Истории Сибири» или почти пятидесятилетний стаж научной деятельности, время, за которое Кудрявцевым было подготовлено свыше ста кандидатов и докторов наук, написано более ста пятидесяти книг, брошюр, статей? А может, что-то другое? Но что? Соответствующую биографию или подходящий званию возраст? А может быть, огромную духовную силу, что способна объединять людей в одно большое дело и доводить его до логического завершения? Казалось, получить ответ на эти вопросы большого труда не составит. Наш современник, известный ученый… И вдруг оказалось, что личное дело профессора до обидного немногословное. То, что мы понимаем под личным архивом, по какой-то причине не сохранилось. Воспоминания, которые просили оставить для «будущих потомков», увы, так и не были написаны, а тысячи страниц рукописей не изданы. Не оказалось записных книжек, дневников и прочих источников, с помощью которых была вероятность проникнуть в духовный мир человека. Впрочем, чему удивляться. В его жизни вообще было много неожиданных поступков. Совершались они в большинстве своем сознательно, исходя из принципов и взглядов личности. Но окружающие Кудрявцева люди нередко смотрели на это как на «чудачества» профессора, отсутствие элементарной житейской логики и смекалки. А он был человеком из «области наибольшего бескорыстия» и, видимо, иначе поступать не мог, в чем нетрудно убедиться, познакомившись с его жизнью... Профессор шел медленно, как и подобает человеку, который разменял восьмой десяток лет. Руки чуть сзади, а голова, наоборот, чуть впереди. При этом казалось, будто идет он вразвалочку. Здоровался легким поклоном головы. Останавливался обычно у факультетского стенда с информацией и, близоруко прищуриваясь, долго изучал его. А вокруг все в движении. Узкие, полутемные коридоры старого здания, с трудом приспособленного под учебный корпус, не стесняют ни студентов, ни их учителей. Остановиться бы, окружить профессора и спрашивать, спрашивать, спрашивать… Есть ведь о чем. Первый выпускник истфака, человек, от руки переписавший большинство материалов третьего тома «Истории Сибири», редактором которого являлся, написал историю бурятского народа, создал несколько научных школ… Но вокруг все в движении. Успеть, успеть, успеть… Профессор обернулся, взглянул как-то по-особенному, с улыбкой на лице то ли ироничной, то ли грустной, скрестил пальцы рук и, кажется, произнес громко и наставительно: «Festine lente» – ТОРОПИТЕСЬ МЕДЛЕННО! Он и, правда, мог сказать такое, ибо была в Иркутске классическая гимназия, в которой ученики учили латынь, и греческий, и несколько европейских языков. А он, Федор Кудрявцев, сын из многодетной купеческой семьи, науки постигал с азартом. Купцами родители были скорее по названию. Серьезный капитал с мелочной торговли в Олонках не составишь. Кудрявцевых сельчане уважали. Никто и никогда не слышал, чтобы они заламывали цены, «драли три шкуры». Купеческая деятельность была для семьи скорее средством существования. Не случайно старшие братья Федора не продолжили родительского занятия, а выучились на инженеров. Глава семьи Кудрявцевых скончался в 1900 году, а через восемь лет похоронили мать. Десятилетний Федор остался на попечении братьев. Когда пришла пора определять будущее самого младшего, на семейном совете решили – классическая гимназия. В царской России только она давала право продолжать образование в университете. Но, вероятно, не последнюю роль сыграло и желание самого Федора. Особой тяги к точным наукам он не проявлял, зато к гуманитарным имел большую склонность. Он закончил учебу в гимназии как раз накануне контрреволюционного переворота Колчака в Сибири. Именно в это время, а точнее осенью 1918 года, в жизни Федора Кудрявцева наступил крутой поворот, обычный, впрочем, для той бурной эпохи. Девятнадцатилетнего юношу мобилизовали в белую Армию. Хватали даже студентов, что до той поры в России никогда не практиковалось. Дело доходило до того, что ректор Иркутского университета вынужден был обратиться с письмом к командующему войсками Иркутского военного округа, в котором просил «...не отказать в распоряжении освободить 27 и 28 октября призванных в ряды войск студентов и вольнослушателей для участия в торжестве открытия Иркутского государственного университета». Теперь он оторван от дома, родных и близких. Сам себе судья и ответчик. В своей автобиографии профессор напишет впоследствии: «Осенью 1918 г. был мобилизован в белую армию, служил рядовым, ротным писарем. В 1919 г., будучи отправлен в прифронтовую полосу в Тобольскую губернию, добровольно перешел в Красную Армию, служил в Свердловске красноармейцем, писарем и учителем в школах Красной Армии». Непросто складывалась его судьба, в чем-то похожая на судьбы тысяч российских гимназистов той эпохи. Время поставило его перед выбором. И выбор был сделан… Наступили дни, когда стало ясно, что гражданская война близится к концу. Часть молодежи откомандировали в институты и университеты. Это тоже был фронт, тоже революция, но только культурная. Начиналась великая битва с безграмотностью, разрухой, нищетой. Для этого требовались педагоги, врачи, инженеры, экономисты… В 1920 году Федор Кудрявцев поступил на историческое отделение гуманитарного факультета Иркутского государственного университета, сокращенно Иргосун. В те годы на историческом отделении читались физика, химия, биология и более близкие к истории курсы: «История хозяйственного быта», «История народного религиозного движения», «Капитализм и пролетарская революция», «Политический строй и социальные задачи РСФСР». 17 мая 1924 года он заканчивает учебу. В «Свидетельстве», выданном на его имя, читаем: «…На основании вышеизложенного, Кудрявцев Федор Александрович считается окончившим курс Иркутского государственного университета по историческому циклу Педагогического факультета, причем он, как окончивший полный курс наук данного цикла, пользуется всеми правами, предоставленными Высшим учебным заведением, в удовлетворении чего и выдано ему настоящее свидетельство за надлежащими подписями и с приложением Университетской печати…». Его дипломная работа «Восстание поляков на Кругобайкальской дороге в 1866 году» была опубликована на польском языке в органе Польской секции Истпарта при ЦК ВКП(б). Перед Кудрявцевым открывалось блестящее будущее, перспектива аспирантуры, но он сделал неожиданный шаг – уехал учительствовать в район, где еще не особенно спокойно, гуляют недобитые банды и постреливают местные «атаманчики». Новый 1925 год учитель Кудрявцев встречает в Бурят-Монгольской АССР (так раньше называлась Республика Бурятия). Через несколько лет после окончания Иргосуна им изданы десятки статей, выполнены поручения солидных научных обществ. Успешно складывается и общественная деятельность. Но Кудрявцев вновь оставляет перспективную работу и поступает в Архивное управление Бурят-Монгольской АССР, объяснив это желанием «ближе соприкасаться с первоисточниками и лучше изучать их». Впоследствии в одной из научных характеристик появятся слова – «редкий специалист-архивист». Знаток отечественной истории, он начинал преподавательскую деятельность в университете на кафедре всеобщей истории, читая основные курсы: «Историю средних веков» и «Историю западных и южных славян». Жизнь и работа в Бурят-Монголии определила и направление его собственной научной деятельности. Тема получила неожиданный по тем временам поворот – обобщающее исследование по истории бурятского народа. Мало кто и сегодня отважится на такой шаг. Ибо ученый, взявший на себя подобную задачу, должен быть не только высочайшей квалификации, но и специалистом в нескольких областях: экономике и этнографии, археологии и лингвистике, фольклоре, юриспруденции и, конечно, собственно истории. Но и это может быть не самым главным. Необходимо глубокое понимание самого народа, его национальных особенностей, нужд и чаяний. Всем этим Кудрявцев обладал в полной мере. Его имя к моменту написания «Истории бурят-монгольского народа» было хорошо известно в республике, где он учительствовал и являлся членом горсовета столицы – Улан-Удэ. В 1940 году книга была издана в Ленинграде. Она получила высокую оценку советских историков, в том числе Е. Ярославского, который считался ведущим историком в большевистской среде. Книга послужила отправной точкой и основой для последующей работы над капитальным сочинением «История Бурятской АССР». В 1942 году Кудрявцев защитил кандидатскую диссертацию, но диссертацию как таковую не писал. На защиту он представил книгу. Это может показаться нормальным. На самом деле это было рискованным шагом, хотя бы потому, что книгу оценивает не только группа специалистов, но и широкое общественное мнение. У книги нет семи нянек в лице научного руководителя, кафедры, ведущей организации и т. д. Все это как соискатель Кудрявцев, конечно, понимал. Но как ученый поступить иначе не мог. Шла война, наука работала на нужды фронта. Была напряженная педагогическая деятельность – университет делал ускоренные выпуски, частые поездки с лекциями по области, разгрузка товарных вагонов на железнодорожном вокзале. За годы войны он написал несколько книг о боевых традициях сибиряков, множество статей для печати. Кудрявцева, похоже, мало занимали «дипломатические ходы». Его волновала суть. Этим объясняется и отказ от написания специального текста диссертации. А в тех случаях, когда он видел, что его коллеги отклонялись от единственно верного направления, невзирая на внешние сложности и авторитеты, поправлял. Вот только один характерный пример. Известный ученый, академик С. Козин в ряде выступлений отождествил образ фольклорного Гэсэра с исторической личностью Чингис-Хана. Это время было сложным не только для исторической науки. Дискуссии во многом определяли направление работы. Мнение С. Козина сформировало солидную группу единомышленников, и в 1951 году в Улан-Удэ на объединенной сессии Института востоковедения АН СССР и Бурятского научно-исследовательского института культуры разгорелась жаркая полемика. Вот что вспоминал известный ученый, доктор исторических наук, профессор М.П. Хамаганов: «Отдельные бурятские товарищи приняли эту концепцию выдающегося советского монголоведа на веру, безгранично доверяя его высокому научному авторитету. В результате героические подвиги Гэсэра они стали сближать с грабительскими походами монгольских завоевателей. И вот тень этой концепции, к сожалению, в какой-то мере отразилась на ходе некоторых моих рассуждений по вопросу о социальном характере эпоса «Гэсэр». Просчеты, допущенные в моем выступлении, были сразу замечены Федором Александровичем». Профессор публично выступил против учения академика, призвал очистить Гэсэриаду от «реакционного наслоения». Время подтвердило его правоту. Долгие годы профессор возглавлял кафедру истории СССР. При нем здесь всегда царил какой-то особенный климат, настраивающий на дела. Глубина научных работ кафедры была столь высока, что ни одно серьезное исследование, конференция или симпозиум не проходили без участия иркутских историков. И то, что эта научная школа добилась признания, несомненная заслуга профессора. Поэтому нет ничего удивительного, что Институт истории АН СССР пригласил Кудрявцева для обсуждения проспекта такого фундаментального сочинения, как «Очерки истории исторической науки в СССР». Впоследствии он написал главу для второго тома. Издание двух уникальных серий «Полярная звезда» и «Сибирь и декабристы» не имеет аналогов в отечественном декабристоведении. Но прежде, чем это стало возможным, Кудрявцев и его ученики десятилетия вели кропотливую работу, пока, наконец, эта тема перестала быть региональной. Профессор действительно был ученым-энциклопедистом. Он работал в различных областях истории, экономики, культуры. Писал о государственном устройстве, классовой борьбе, городах Сибири, периодической печати, каторге и ссылке, социально-экономической жизни, коренных народах края. Но если собрать все его книги, то сразу и не скажешь, кто их автор: историк, литератор, юрист или знаток народонаселения? Он учил мыслить реально. Постоянно повторял, что история – наука не о прошлом, а о будущем, потому что несет, кроме знания и опыта, огромный воспитательный материал… Он, то ли в силу традиции, а может быть в силу политкорректности, любил повторять слова другого великого российского историка Е.В. Тарле, что работа любого ученого, а тем более историка, должна быть марксистской, но постоянно напоминал, что историческое исследование, выполненное шаблонно, не творчески, грозит перекосом в ту или иную сторону, ошибками и даже бедой. Он шел по магистрали, а этот путь в науке дается нелегко. Я думаю, основой его мировоззрения был, скорее всего, гуманизм. Сказать об этом с абсолютной точностью невозможно. Он мало говорил о своих взглядах на жизнь. Однако все, кто знал его, подтверждают эту догадку, основанную на пристальном изучении огромного научного наследия профессора. Для него не существовало человека «вообще». Это было несовместимо с его человеколюбием. Кудрявцев знал только конкретного человека. Со всеми его недостатками и достоинствами. Умел прощать, но делал это редко и не всегда охотно. Мог и ненавидеть, хотя об этом никто не догадывался. Ненависть свою переживал очень остро, мучился, копался в себе, и только убедившись, что недостаток человека не минутная слабость, а принцип, наказывал. Не подпускал к себе, редко бывал рядом, а здоровался, лишь кивая в ответ головой. В этом была философия, в основе которой лежала крылатая фраза Геродота: «Historia magistra vitae est» – «История – учительница жизни». А чему, кроме доброты, верности, подвига, духовности, можно учить?! Много времени Кудрявцев уделял детям. Это тоже входило в его понимание «Historia magistra vitae est»…Доподлинно известно – школьники зачитывались популярными статьями профессора; нередко, проходя мимо его дома, заходили: помогали пилить и колоть дрова, и слушали потом его долгие рассказы об Иркутске, чудесных приключениях землепроходцев, походе Ермака и о многом другом. А он всегда находил время побывать в школе на первом звонке, в торжественные дни окончания десятилетки. В газетах публиковались целые отчеты после таких встреч: «Ленинский урок закончился шквалом аплодисментов Федору Александровичу…»; «Ребята приняли профессора в почетные пионеры своего отряда…»; «Надо было видеть, с каким интересом слушали пятиклассники своего гостя…». Он был уверен – каждая такая встреча приведет в стены университета одного-двух абитуриентов. И кто знает, может быть, именно они составят в будущем славу исторического факультета. Это единственное, в чем был небескорыстен Кудрявцев. Удивлялись, как это известный профессор дружит с начинающим преподавателем. Запросто заходит к нему в гости, с удовольствием пьет чай, и что самое непостижимое, просит объяснить тот или иной исторический вопрос! Удивлялись его скромности. Личного транспорта не имел, да и зачем он ему? Любил ходить пешком. Медленно, дом за домом, улица за улицей, квартал за кварталом проходить историю города и свою жизнь, которая от этого города неотделима. Кудрявцева в Иркутске знали хорошо и десятки людей приветствовали его. А если тут же на улице останавливали и заводили разговор, он не спешил прервать беседу: «Historia magistra vitae est» говорит, что человек должен быть доступным для других людей, если они в нем нуждаются. На истфаке Иркутского университета сессия проходила шумно. Оценки каждый добывал, как умел: знаниями, хитростью, ловкостью, наглостью и просто слезами. При этом студенты чувствовали себя гораздо спокойнее большинства экзаменаторов. И в этой сессионной суматохе студенческой причудой для непосвященного казалось поведение первокурсников, которые как лунатики блуждали по длинным коридорам и декламировали Пушкина, Лермонтова, Омулевского. Объяснялось все просто – «Историю Сибири» экзаменовал профессор Кудрявцев. Обычно он сидел, подперев голову рукой, часто смотрел в окно, был серьезен и совсем не улыбался. А потом вдруг вставал, сам читал изумленным и растерянным первокурсникам стихи. Закончит, и серьезно спросит: «Ну, как, коллеги? Понравилась вам сибирская поэзия?». Коллеги! Не часто теперь услышишь это доверительное слово. А жаль, много в нем было теплоты, причастности к общему делу. Студенты были для него коллегами еще и потому, что он никогда не забывал эту «бесшабашную» жизнь, в которой все от «сессии до сессии», а вместо «счастливого пути» – «ни пуха – ни пера». Ведь учился профессор в те времена, когда чтобы предотвратить закрытие университета, студенты «решили вносить для преподавательских пайков по пять фунтов хлеба», а юбилеи альма-матер отмечались не пышными торжествами и застольями, а «успешной перевозкой и колкой дров, а также выпуском учебных трудов и краткого отчета о деятельности университета». Он не стеснялся спросить студента о его кошельке и если убеждался, что тот безнадежно пуст, предлагал помощь. Он был щедр. И не только профессорской зарплатой. Интерес к материальному положению молодых людей, их душевному состоянию был не просто вспышкой доброты, человеческого участия, а переживания, тревоги за здоровье коллег, наконец, отцовской заботы за будущее сибирской исторической школы, одним из основателей которой был сам. А как прекрасно выглядел он в день торжественного посвящения в «историки»! В черной профессорской мантии до пола, в магистерской шапке. Он всегда волновался, когда многоголосое племя повторяло слова клятвы, написанной им и читаемой по сей день, от души прикладывал ко лбам вновь посвященных толстенную «Историю Геродота», а после подмигивал, спрашивая: «Ну, как?» и поздравлял. Он всегда заботился о нравственной чистоте будущих историков и нередко на лекциях цитировал статью М. Горького «История деревни», особо выделяя эти строки: «Знание развивается сравнением. А нашей молодежи не с чем сравнивать то, что ей дано, чем она обладает. Именно поэтому и по силе здоровой жизни среди молодежи нередко встречаются парнишки и девчонки, которые не умеют ценить все то, что для них завоевано, встречаются задорные орлы, которые преждевременно мечтают об уютном курятнике. Знание прошлого вылечило бы их от слишком торопливого стремления пользоваться достижениями настоящего, не думая о будущем. Не стараясь углубить и расширить не нами завоеванное и заработанное хорошее наших прекрасных, но еще нелегких дней». Нельзя не сказать о таком качестве профессора, как отсутствие административного честолюбия. Он не признавал «карьеры» на поприще науки. Не случайно поэтому и его просьба, изложенная ректору университета П.Ф. Бочкареву, всех удивила: «Вследствие необходимости посвятить все свободное от учебных занятий время завершению работы по подготовке к печати и изданию комплексного труда «История Сибири», прошу освободить меня от заведования кафедрой истории СССР». Кроме этого было у профессора еще одно незавершенное дело. Пожалуй, последнее значительное в жизни. Он много думал и решил, что будет защищать докторскую диссертацию. И десять, и пятнадцать лет назад авторитет Кудрявцева был столь велик, что любой научный совет почел бы за честь присвоить докторскую степень старейшине иркутских историков. И десять и пятнадцать лет назад сложились, по крайней мере, две его школы историков: в Восточной Сибири с центром в Иркутске и в Бурятии, опубликованы десятки книг и статей. А потому стоит лишь гадать, отчего итог научных исследований был подведен Кудрявцевым так поздно, на восьмом десятке жизни. Вероятно, свою роль сыграло убеждение, что наука – это прежде всего творчество, и не хватало времени на оформление своих мыслей от сих и до сих. А может, мешала увлекающаяся натура. Он и в шестьдесят и позже выезжал в историко-этнографические экспедиции, возрожденные на факультете по его настоянию, не пропускал ни одной театральной премьеры. И только в 1970 году, после издания третьего тома «Истории Сибири», редактором и автором которого он являлся, Кудрявцев решает, что настало время защиты выполненных работ. Как и 28 лет назад, он представил не диссертацию, а доклад. Это был важный день в его жизни. В откликах защита называлась замечательным событием науки в Сибири. В последние годы своей жизни он часто болел. А когда боль утихала, шел в родной университет, на кафедру. Его ждали, с ним советовались и спорили. И он чувствовал свою причастность к делу, а если улавливал нотки снисхождения к возрасту, обижался. Он по-прежнему консультировал преподавателей и студентов. Писал отзывы на диссертации, заседал в Ученом совете. Кудрявцева не раз приглашали в Москву и в только что организованный академический центр на Дальнем Востоке. Но профессор не мог представить себя вдали от Иркутска. … Никто не думал о его смерти, разве что он сам. Трагическая случайность стала ее причиной. Проститься с ним пришло очень много людей. Иные речи сразу после траура забываются в заботах да житейской суете. Здесь не то. Ежегодно в день рождения профессора собирается его кафедра и помянуть, и вспомнить. И как тут не вспомнить слова Джордано Бруно: «Там обо мне будут верно судить, где научное исследование не есть безумие, где не в жадном захвате – честь, не в обжорстве – роскошь, не в злобе – благоразумие, не в предательстве – любезность, не в обмане – осторожность, не в притворстве – умение жить, не в тирании – справедливость, не в насилии – суд». О нем судили верно. О нем еще будут писать, в том числе и серьезные научные труды. Совсем недавно прошла защита кандидатской диссертации на тему о его исторических взглядах. Это только начало. Его собственные неопубликованные работы наверняка увидят свет. Как говорится, всему свой срок. Будет ли в дальнейшем развиваться его научная школа? В этом есть полная уверенность, хотя бы потому, что живет и действует его родной исторический факультет, выпуская каждый год новых специалистов-историков. Наука не стоит на месте, даже если это история, которая в какой-то части своей изучает прошлое. Не устарели ли идеи профессора? Через несколько лет после его ухода часть его неопубликованных материалов увидела свет и поразила своей свежестью и актуальностью. В кабинете, который назван его именем, теперь проходят научные сессии, конференции. В библиотеке всегда многолюдно… Студенты готовятся к семинарам и экзаменам по его книгам. Знаете, о чем мечтал первооткрыватель новых земель Колумб – найти обетованную землю. Открыв Америку, он все-таки с горечью произнес на закате своей жизни: «Я не нашел нигде в книгах указания о местонахождении земного рая». И пусть не взыщет строго читатель за параллели, между которыми века, профессор, кажется, его нашел. Только не рай, не обетованную Землю, а область наибольшего бескорыстия. И был счастлив своей жизнью и всем, что в этой жизни любил. Материал опубликован: Сибирская ссылка: Сборник научных статей. Иркутск: Изд-во «Оттиск», 2009. – Вып. 5 (17). С. 587–599. | |
| Просмотров: 713 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |